ДАМЫ И КАВАЛЕРГАРДЫ
Культурологические заметки
Русское дворянство, как и любое сословие, отнюдь не являло собой монолитного образования. Более того, различия между разными его представителями были весьма значительны. Дворянами были и миллионеры, владельцы тысяч душ графы Шереметьевы, и живущие крестьянским трудом «однодворцы» (была и такая категория дворян). Дворянами были европейски образованные интеллектуалы и малограмотные помещики, едва умеющие читать и писать. Дворянами были вельможи, друзья и наперсники царей - и несчастный Акакий Акакиевич, нищий чиновник. Однако существовало нечто, объединявшее всех дворян в единое целое – и не только оформленное юридически (по законам Российской империи дворяне выделялись в особое сословие), но ощущаемое на бессознательном уровне, что называется, очевидное «без слов». Недаром так част в русской классике мотив «разночинца, попавшего в высший круг». Это нечто – писаные и неписаные нормы нравственности и традиции поведения, общие для всех, кто имел право называться дворянином (можно назвать это сословной моралью). В чем-то эта дворянская мораль совпадала с народной; в чем-то отталкивалась от нее и противостояла ей. Не все в ней приемлемо с христианской точки зрения и уж тем более не все понятно нашему современнику; но очевидно, что в высших своих проявлениях дворянская культурная и нравственная традиция являет собой замечательное порождение человеческого духа. Особенно это очевидно, если сравнить современные нормы в области отношений между мужчиной и женщиной с теми, которые царили в эпоху декабристов (и вплоть до 1917-го года).
Сравнение это, как мне представляется, будет в любом случае интересно и познавательно; а кого-то, возможно, и натолкнет на глубокие размышления о смысле и сути прогресса :-).
К сожалению, когда речь заходит о дворянской морали, в сознании начинают просыпаться штампы: помещик – это, разумеется, владелец крепостного гарема, а офицер – это кутящий с кокотками гусар (“а кто с утра уже не пьян, тот, извините, не улан”). Возведение пороков отдельных людей в ранг нормы для целого сословия в послереволюционное время было частью классовой борьбы. И, как это часто бывает, эпоха давно почила в бозе, а стереотипы остались. Попробуем же разобраться в том, как в действительности жили современники Пушкина.
Прежде всего, следует учесть, что краеугольным камнем дворянской морали было понятие чести. Человек обесчещенный, то есть нарушивший некие нормы, просто изгонялся из своего сословия. При этом дворянское понятие чести являет собой сложный комплекс нравственных правил, имеющий мужскую и женскую версии.
Мужская честь для дворянина во многом совпадала с кодексом воинской чести, о которой много написано классиками и не классиками. Есть прекрасный рассказ Куприна “Брегет”: заподозренный в результате нелепого стечения обстоятельств в краже офицер кончает с собой. Помимо воровства, несовместимыми с дворянской честью считались ложь, публичное унижение трусость. Что касается женской чести, то она понималась как целомудрие. Считалось, что все девушки невинны до брака, а замужние дамы верны своим мужьям. Понятно, что в жизни бывало всякое, но публично усомниться в целомудрии девушки или верности замужней дамы означало нанести смертельное оскорбление, за которым следовала дуэль. Впрочем, дуэль следовала не только за публичным оскорблением.
В 1825 году всю Россию потрясла трагическая дуэль между адъютантом царя В.Д. Новосильцевым и скромным поручиком Семеновского полка К.П. Черновым. Предыстория ее была такова. Аристократ и богач Новосильцев влюбился в сестру Чернова, девушку прекрасную и порядочную, но не имевшую, кроме красоты и порядочности, никакого приданого: ни денег, ни связей. Новосильцев, однако, увлекся всерьез, начал регулярно ездить в дом Черновых (девушка, разумеется, жила с родителями) и мало-помалу стал восприниматься окружаюшими как жених. Возможно, роман закончился бы свадьбой, но в дело, как водится, вмешались родители Новосильцева, не допускавшие мысли, что их невесткой станет дочь провинциального полицмейстера. “Вспомни, кто ты, а жена твоя будет Пахомовна!” – высмеивали они возлюбленную сына и в конце концов добились своего: Новосильцев дал задний ход, перестал ездить к Черновым, а вокруг девушки, вчера почти невесты, поползли нехорошие слухи.
Чернов, как брат, счел себя обязанным заступиться за сестру. Он поехал к Новосильцеву и поговорил с ним по-мужски. Новосильцев, то ли убоявшись скандала, то ли поняв сомнительность своего поведения, сделал единственно возможный шаг: приехал официально в дом Черновых и попросил руки девушки. Но история на этом не закончилась. Вместо того, чтобы назначить день свадьбы, Новосильцев начал тянуть резину, по-прежнему посещая гостеприимный дом и осыпая невесту страстными признаниями – и только. Через пару месяцев стало очевидно, что жениться блестящий царедворец не собирается. Поутихшие было слухи возродились с новой силой, и даже теперь, почти через двести лет, нетрудно догадаться, как объясняли городские сплетники поведение “жениха”: дескать, он уже получил от невесты все, что надо мужчине, чего ему связывать себя узами брака?
Взвинченный этими сплетнями до последнего предела, и убедившись, что “по-хорошему” повлиять на Новосильцева не удастся, Чернов вызвал его на дуэль, причем требовал поединка на расстоянии в три шага. Свое поведение он объяснил так: “Стреляюсь на три шага, как за дело семейственное; ибо, зная братьев моих, хочу кончить собою на нем, на этом оскорбителе моего семейства, который для пустых толков еще пустейших людей преступил все законы чести, общества и человечества”. Новосильцев, как ни велика была социальная дистанция между ним и нищими Черновыми, не посмел уклониться от дуэли. Правда, стрелялись дуэлянты на расстоянии не в три, а в восемь шагов. Нужно ли говорить, что оба погибли, причем похороны Чернова (он принадлежал к тайному декабристскому обществу) вылились в первую в России общественную манифестацию.
Как видно по этому (и не только по этому примеру), дворянская честь не допускала легкомысленного отношения к женщине. Люди истинно порядочные не позволяли себе распущенности не только по отношению к дворянкам, но и к представительницам других сословий; но даже лица, далекие от строгих правил, вынуждены были придерживаться строгих правил, по крайней мере в общении с равными.
2
Рассмотрим, как выглядели эти отношения.
С петровских времен женщины высших сословий покинули терема и стали активными участницами светской жизни; но при этом общение между мужчинами и женщинами было строго регламентировано – во многом из сображений морали. Понятно, что строже всего опекались юные незамужние девицы, а свободнее всего вели себя пожилые вдовушки и старые девы.
До середины 19 века считалось непристойным, чтобы девушка выходила на улицу без сопровождения служанки или бонны, и вообще гуляла в одиночестве. Уличное знакомство с девушкой из порядочного дома в принципе исключалось. Как о курьезе, свидетельствовавшем о полном незнании жизни, вспоминает тетушка Блока, дочь ректора Петербургского университета Мария Бекетова, о знакомстве ее старшей сестры Кати с оперным певцом Сабатером (дело было в 1870-х гг.). Катя Бекетова, избалованная и эксцентричная девятнадцатилетняя девушка, влюбилась в оперного певца Сабатера, испанца по происхождению, которого она видела только на сцене. Но как-то раз, гуляя по улице (напоминаю, что дело было уже в эпоху Бестужевских курсов и стриженых нигилисток), она встретила красавца тенора, которые показался ей не менее интересным в обычном костюме, нежели в эффектном оперном наряде. Если вы думаете, что девушка решила не упускать случай и подошла к нему взять автограф, то вы сильно ошибаетесь. Как ни была эксцентрична Катя, она всего лишь улыбнулась красавцу испанцу. Тот, разумеется, принял ее за проститутку, но, так она была молода и хороша собой, подошел и вступил в разговор, впрочем, вполне приличный по форме. Во всяком случае, Катя не догадалась, за кого ее приняли, и назначила на следующий день Сабатеру новое свидание, а потом и вовсе пригласила его домой. Сильно сомневавшийся в том, что Катя дочь ректора, Сабатер все же пошел, и, увидев, в какое почтенное семейство ввела его девушка, счел своим долгом просить ее руки (хотя и не был в нее влюблен).
О том, чтобы первой подойти к мужчине, в ту отсталую эпоху и речи не было. Другое дело, что женщины всегда умели так много сказать взглядом, что и слова были излишни :-). Но обмен взглядами дозволялся в строго отведенных местах. Пообщаться с девушкой-дворянкой, помимо гостиной отчего дома, можно было на балу, в салоне или гостиной, а из публичных мест – в театре. Замечу, что ни в одном из вышеперечисленных мест девушка не могла появиться без спутников (родителей, опекунов, старших родственников). Самым неформальным, понятное дело, было общение на балах, которые во многом для того и организовывались :-). Но даже в вихре вальса таились свои подводные камни: кавалер не имел права приглашать два раза подряд одну и ту же даму; не имел права танцевать с ней одной весь вечер; не имел права уединяться в укромном уголке. Такое поведение дозволялось только жениху и невесте.
Об атмосфере балов дают прекрасное представление “Герой нашего времени” и “Война и мир”. Характерно, что чем выше был социальный уровень участников, тем строже были нравы. При этом не стоит думать, что дамы и кавалеры той эпохи были людьми “замороженными” и чопорными; наоборот, бальный воздух был пронизан флюидами кокетства и взаимных симпатий. Просто свои чувства и влечения принято было выражать в утонченной, изящной форме. Комплименты “в лоб” (“ах, какие у вас глазки/губки/ручки”) считались дурным тоном, а об откровенных признаниях в стиле: “ах, какая женщина, мне б такую!” и речи не шло. Формы придворного и светского этикета загоняли половодье страстных эмоций в узкие и жесткие рамки, возможно, выхолащивая их, лишая искренности и непосредственности, но при этом и очищая от животного, примитивного начала. Грязные намеки, пошлые шутки, и тем более мат в устах дворянина были невозможны, непредставимы; грубое приставание в пьяном виде – и подавно. Если (как правило, на провинциальных собраниях) кто-то и напивался до скотского состояния, его быстро выставляли за двери.
Знакомства, начатые на балах, продолжались и закреплялись в салонах и гостиных. Если на балы пускали не всех, то фильтрация гостей приличного дома была еще более строгой. Прежде чем пригласить человека в дом, хозяева тщательно проверяли его репутацию (особенно если в доме была незамужняя дочь, а гость являлся молодым человеком). Таким образом, появление в светской гостиной случайных людей (“парвеню”) исключалось, и родители могли безбоязненно позволить своим дочерям общаться с визитерами.
Сам по себе единичный визит в дом, где обитала незамужняя девушка, не имел особого значения, тем более, если во время визита в доме были еще гости. Другое дело, если молодой человек начинал ездить ежедневно. Это означало серьезность намерений, и, как правило, такие частые визиты заканчивались помолвкой. Если же молодой человек, пообщавшись с девушкой и разочаровавшись в ней (и так бывает), испытывал охлаждение чувств, он должен был немедленно прекратить визиты и, грубо говоря, перестать морочить голову девушке и ее родителям. Хорошим предлогом служила необходимость внезапного отъезда в имение или на службу на Кавказ (и порядочные люди действительно уезжали на время, не желая дать даже ничтожной пищи для подозрений). Но отступать можно было только не доходя до определенной черты, и Толстой справедливо осуждает Вронского, подло игравшего судьбой Китти: он ездил в дом, не думая жениться. Достойные люди так не поступали.
Нужно ли говорить, что никакие формы сексуальных отношений в ритуал ухаживания не включались? Первый поцелуй по традиции совершался во время помолвки. “Падение” девушки, то есть утрата ею невинности, означала в случае огласки гражданскую смерть (а подлец редко хранил в тайне такой мужской “подвиг”); но даже намек, даже сплетня могли помешать девушке выйти замуж и устроить свою судьбу. Это понимали и мужчины, и женщины, и соблазнов для разумных людей тут не было. Та же Мария Бекетова вспоминает историю одной своей подруги, бедной девушки, сироты. В нее влюбился князь Кушелев-Безбородко, некрасивый и нездоровый (он был инвалидом) наследник огромного состояния. Дальше шел известный сценарий: он посватался, она согласилась, но мать князя запретила, и он предложил девушке стать его любовницей. Как пишет Бекетова, по понятием того времени это было такое оскорбление, что девушка не только с негодованием отвергла князя, но даже перестала посещать дом, где его встретила (впоследствии она счастливо вышла замуж за другого человека).
Конечно, такое возвышенное отношение к женщине имело изнанку, о которой много писал Лев Толстой: свои сексуальные желания девушки вынуждены были скрывать, подавлять (считалось, что порядочная девушка ни о чем “таком” не знает и не думает), а мужчины – удовлетворять с проститутками, служанками или крепостными наложницами. Но по крайне мере даже последний кутила вроде толстовского Дорохова понимал разницу между порядочной девушкой Соней (как мы помним, он делает ей предложение руки и сердца) и куртизанкой.
Могут возразить: а как же почти узаконенный адюльтер замужних дам? Ну, во-первых, это было не так уж распространено, особенно в провинции, а во-вторых, и тут были свои правила, главным из которых было ни в коем случае не скомпрометировать женщину. Потому Дантес и подлец (независимо от того, было что-то между ним и Наталье Николаевной или нет), что он публично компрометировал женщину, приставая к ней на балах, и сделал из своего романа развлечение для всей казармы.
Нормальный человек видел в женщине подругу, мать семейства, а не игрушку для постельных утех. Хорошо об этом сказано у Вальтера Скотта (хотя и при описании другой эпохи и другой страны). Описывая, увы, банальную ситуацию, когда мужчина соблазнил девушку обещаниями жениться, а когда она забеременела, не чает, как бы от нее отделаться, писатель вкладывает в уста протестантского проповедника такие слова: “… Обычай этот [«свободного брака] связывает тебя со слабым существом – девицею, лишь доколе она внушает тебе страсть, а когда она внушает к себе великое сострадание, сей обычай освобождает тебя от заботы о ней, потакая лишь низменным чувствам и попирая великодушную и нежную привязанность. Истинно говорю тебе, что тот, кто замышляет разорвать подобный союз и бросить обманутую женщину с беспомощным младенцем, тот хуже хищника пернатого. Коршун и ястреб не покинут самки, доколе их детеныши не научатся летать. Но паче всего, говорю я, противоречит сей обычай чистому христианскому учению, которое того ради соединяет мужчину с женщиной, дабы она разделяла труды его, утешала в скорби, выручала в опасностях, опорою была в печали. Жена – это не игрушка суетных часов и не цветок, сорванный для того, чтобы бросить его, когда вздумается».
Любителям компаративистики предоставляется право сравнить эту формулу с современными свычаями и обычаями и сделать самостоятельные выводы о том, всегда ли прогресс совпадает с ростом нравственного начала - а мы возвращаемся в 19 век.
3
Как всегда и везде, реальная жизнь была шире тех узких рамок, в которые ее загоняли традиции дворянского сословия, и, что интересно, шире даже сюжетов наших любимых книг. Так, принято считать, что развода в 19 веке не было, а женщина, решившаяся на разрыв, была обречена на общественный остракизм, как Анна Каренина. Это и так, и не так.
Официально развод в Российской империи был. Его давал Святейший синод, и чем ближе к концу 19 века, тем больше было таких случаев. Но развод, что правда то правда, давали крайне неохотно, после длительных и унизительных проволочек, часто – после солидных взяток. При этом, конечно, для возбуждения бракоразводного процесса должны были иметься очень серьезные основания. Такие, какие были у матери Александра Блока, вышедшей замуж в 18 лет за садиста, психически неуравновешенного человека, который избивал ее, издевался над ней и поставил своим обращением под угрозу жизнь новорожденного сына, будущего великого поэта (первая беременность после побоев мужа закончилась выкидышем).
Спасая жизнь свою и ребенка, Александра Андреевна вернулась к отцу, ректору Бекетову, а тот добился развода, после которого (через некоторое время) бывшие супруги нашли себе новую пару. Случилось это в 1880-е годы, когда нравы, конечно, значительно либерализировались. Но и в первой половине 19 века, когда разводов де-юре было ничтожно мало, не так уж редко встречался развод де-факто, то есть супруги, как правило, помещики, по обоюдному согласию просто разъезжались по своим имениям. Так разъехались после года брака граф и графиня Толстые, родители прекрасного русского поэта и прозаика Алексея Константиновича Толстого (он в то время был младенцем). Будущего автора «Князя Серебряного» воспитывали мать и дядя, знаменитый губернатор Перовский; отца он практически не знал, что не помешало ему стать личным другом цесаревича Александра и светским человеком. (Заметим в скобках, что Перовские были плодом внебрачной страсти брата фаворита императрицы Елизаветы Петровны, Кирилла Разумовского, и бедной мещанки, его возлюбленной. Всех своих внебрачных детей вельможа не просто признал, но и «вывел в люди», дав им фамилию по названию подмосковного имения).
При этом важно отметить следующее: общественная мораль снисходительно относилась к разводу де-факто, вызванном несходством характеров или тяжелым нравом мужа. Такие «соломенные вдовы» принимались в обществе (хотя и не во всех домах) и не теряли репутации достойных женщин. А как же Анна? – спросите вы. А Анна Каренина не просто ушла от мужа, она ушла к любовнику, и этого ей не простили. Можно было уйти «от», но нельзя было уйти «к»: последнее считалось блудом со всеми вытекающими последствиями. Не простили не только книжную Анну: не простили и реальную графиню Толстую, мать другого прозаика, тоже Алексея, но Николаевича, ушедшую в 1883 году к любимому человеку (беременной от мужа!). Хотя брак в итоге расторгли, и она обвенчалась с любимым человеком, в прежнее общество ей дороги не было.
А вообще, как видно хотя бы из изложенного выше, русские женщины во все времена отличались смелым и независимым характером. Не буду говорить о подвиге декабристок, но и среди менее героических натур забитые страдалицы встречались не так часто. Отчасти это объяснялось законами: в «отсталой» России женщина после замужества сохраняла за собой свое имущество. В «прогрессивной» Франции (и других странах Европы) всеми деньгами и имением жены распоряжался муж. И когда отец Дубровского хмурит брови при словах тогда еще друга Троекурова, что можно и поженить детей (нечего Володьке делаться приказчиком при избалованной бабенке!), он знал, о чем говорит.
Кстати, о страдалицах. Понимание побоев как выражения любви было свойственно только крестьянам. В светском обществе выяснение отношений между супругами с помощью рукоприкладства вызывало брезгливое недоумение. Известен случай придворной дамы, бывшей фрейлины, которая обратилась к императрице Александре Федоровне, жене Николая 1, с жалобой на мужа, систематически ее избивавшего. Положим, некоторые основания для ярости у мужа были, т.к. после свадьбы он узнал, что его жена в бытность фрейлиной была любовницей царя; но согласитесь, после драки кулаками не машут. Император принял решение выслать мужа из Санкт-Петербурга от греха подальше.
Если уж речь зашла не о норме, а о ее нарушении, невозможно обойти вниманием две истории, кстати, случившиеся с литераторами.
4
В конце 1820-х – начале 1830-х гг. об эмансипации женщин в русском обществе никто и не слыхивал, однако это не помешало совсем юной девушке, Каролине Карловне Яниш, распорядиться своей жизнью необычно и нестандартно. Если другие девицы лишь мечтали стать музами поэтов, то Каролина решила сама стать поэтом и преуспела в своем намерении. Ее первые поэтические опыты были тепло встречены образованной публикой, а в 1833 г. В Германии вышла первая книга ее стихов. Окрыленная успехом, Каролина открыла литературный салон, который посещали, среди прочих, Е.А.Баратынский, П.А.Вяземский, Н.М.Языков (все трое посвящали ей стихи). Популярности ее салона способствовало то обстоятельство, что Каролина была, по сути, первой в России женщиной – профессиональным литератором.
Однако, несмотря на признание и популярность, Каролине долго не удавалось устроить свою личную жизнь. В юности она была влюблена в Адама Мицкевича, предложившего ей руку и сердце; но родные Каролины отрицательно отнеслись к идее брака с юношей, у которого, кроме гениальности, не было никакого состояния, и роман расстроился. Наконец в 1837 г., в тридцатилетнем возрасте (то есть будучи по меркам эпохи безнадежной старой девой), Каролина выходит замуж за писателя Николая Павлова, который был старше ее на несколько лет, убежденная, что наконец-то она нашла свое долгожданное счастье.
Меж тем Павлов был сложным человеком. Незаконный сын помещика Грушецкого, он хлебнул в жизни лиха и нищеты. Рано умерший отец не оставил ему никакого наследства (хорошо хоть старший брат отпустил его на волю – по рождению Павлов был крепостным), и амбициозный разночинец вынужден был пробиваться сам, карабкаясь по ступеням житейской лестницы. Как впоследствии выяснилось, брак с Каролиной, ставшей после смерти дяди богатой наследницей, Павлов тоже рассматривал как еще одну ступень к восхождению. В кругу друзей Николай цинично сознавался, что женился «не из денег, но и не без денег».
Нужно ли говорить, что на таком фундаменте построить прочное семейное счастье было затруднительно, хотя Каролина старалась изо всех сил быть хорошей женой, а потом и хорошей матерью. Высказав мужу полное и безоговорочное доверие, она сделала его управляющим всех своих имений. В руках Павлова оказались огромные деньги, к которым он не привык и которые подействовали на писателя самыми скверным образом: он начал изображать из себя большого барина, закатывать обеды с рябчиками и расстегаями, кутить у цыган и, что хуже всего, азартно играть в карты. Какое-то время жена закрывала на все глаза, но дела шли все хуже и хуже. В карты мужу не везло, и управляющий из него получился никудышний. Дошло до бунта рабочих на одной из фабрик, который литератор, некогда проливавший слезы над тяжелой долей мужика, подавил с помощью солдат.
Прозрение Каролины было ужасным. Потрясенная тем, как бездарно растрачивается ее состояние (и состояние ее детей) – а попросту говоря, пропивается и прогуливается, она попыталась образумить беспутного супруга. Но все разговоры опоздали: «вошедший в образ» Павлов, надо думать, заявил сакраментальное «а куда ты с детьми денешься» и отмахнулся от угроз и причитаний жены.
Он хорошо знал общество, в котором жил: «деваться» Каролине действительно было некуда, а огласка супружеских неурядиц означала скандал. Возможно, Каролина так и проливала бы слезы одинокими ночами, не зная, что делать и к кому обратиться за помощью, если бы не последняя капля, переполнившая чашу. Как и следовало ожидать, этой каплей стала измена: Павлов завел любовницу, которой стала жившая в доме родственница Каролины Е.А.Танненберг. Как истинная женщина, Каролина могла простить и проигранные в карты тысячи, и холодность, и даже насмешки, но открытой измены она простить не смогла. Сама по себе ситуация типичная; нетипичным было поведение Каролины.
И в наше время далеко не каждая женщина решается прибегнуть к защите закона в сложной семейной ситуации: мысль, что терпеть побои и унижения менее постыдно, чем написать заявление в милицию, крепко засела в умах. Нетрудно представить, каково было Каролине решиться на более чем смелый шаг, но она переломила себя и написала генерал-губернатору Москвы Закревскому заявление, в котором обвинила мужа в расстройстве своего имения. По закону она имела право это сделать, т.к., напоминаю, в Российской империи имущество женщины после свадьбы не переходило к мужу. Закревский отнесся к заявлению со всей серьезностью, завел дело, и, поскольку в результате обыска у Павлова были найдены не только долговые расписки, но и запрещенные сочинения, по высочайшему повелению «блудный муж» был выслан в Пермь.
«Жена мужа посадила!» Скандал был огромный, и по всей Москве с наслаждением обсасывали мельчайшие подробности. Все дружно осуждали Каролину, ее светская карьера была загублена бесповоротно (через несколько лет она навсегда уедет из России), но никто так и не потрудился ответить на вопрос: а что должна была делать несчастная женщина? Сидеть и смотреть, как муж растрачивает остатки ее имения, покупая любовнице бриллианты? Поведение Каролины не укладывалось в романтический и постромантический дискурс, согласно которому женщина могла быть ангелом, могла быть дьяволом, но не только не трезвомыслящим участником жизни, активно защищающим свои интересы - и, напомню еще раз, интересы своих детей! – с помощью закона. Если бы Каролина заколола беспутного мужа кинжалом, она – как «жертва страсти» - скорей могла бы рассчитывать на сочувствие публики. А так объектом сострадания стал ее муж, который вскоре вернулся из ссылки и женился на своей любовнице. Сама же Каролина, хоть и пережила впоследствии несколько романов, так и умерла в одиночестве в глубокой старости.
История Каролины Павловой (увы, в литературе она осталась на фамилии беспутного мужа) – это история безукоризненно порядочной женщины, которой не повезло в браке. А история прекрасного поэта, драматурга и писателя Алексея Константиновича Толстого – это история безукоризненно порядочного мужчины, полюбившего женщину «с прошлым».
Аристократ, красавец, богач, друг и флигель-адъютант императора, А.К. Толстой был завидным женихом и мог выбирать из самых знатных и богатых невест. Однако до 33-х лет ему так и не удавалось встретить женщину, которая пленила бы его сердце. Когда же выбор был сделан, он удивил многих.
Сохранившиеся портреты Софьи Андреевны Миллер (урожденной Бахметевой) не позволяют назвать ее красавицей: с них на нас смотрит женщина симпатичная, но не более. В глазах видна грусть – и неудивительно: жизнь не баловала ее. Женская биография Софьи Андреевны началась с банальной и обыденной трагедии: ее увлек и соблазнил человек, не пожелавший впоследствии жениться, несмотря на беременность. Вызвавший соблазнителя на дуэль брат девушки был убит. В литературе такие трагедии заканчиваются, как правило, самоубийством героини или превращением ее в публичную женщину. Жизнь, однако, богаче беллетристики: Софья Андреевна не покончила с собой и не пошла на панель. Потеряв ребенка, умершего вскоре после рождения, она через некоторое время вышла замуж за офицера конной гвардии Миллера.
Брак с Миллером оказался не слишком удачным, но Софья Андреевна хранила верность мужу, пока на пути ее не встал Алексей Константинович Толстой. Впервые они встретились на балу – и встреча эта навеки запечатлелась в творчестве и сердце поэта; но только через 13 лет влюбленные смогли сочетаться браком. Всячески препятствовали не только муж Софьи Андреевны, но и властная мать Алексея Константиновича, категорически отвергавшая саму мысль о возможной женитьбе сына. Вечный сюжет: женщина, воспитавшая ребенка одна, в своей безумной любви просто ревновала сына к другим женщинам. О, она была готова закрыть глаза на каких-нибудь случайных, мимолетных гризеток или горничных – ведь Алешенька уже совсем взрослый! – но жениться? Но пустить в дом какую-то сомнительную личность (чтоб не сказать сильнее!), которой, вне всякого сомнения, нужны только деньги Алеши и больше ничего? Никогда. Ни за что. Только через мой труп.
И началась война, длившаяся долгие годы, до самой смерти Анны Алексеевны. Только тогда Алексей Константинович смог обвенчаться с любимой; но все тринадцать лет для него не существовало другой женщины, кроме Софьи. Вся его любовная лирика посвящена ей, и среди множества прекрасных стихотворений – знаменитое «Средь шумного бала, случайно…»
Судьба не благословила Софью Андреевну и Алексея Константиновича детьми, но отсутствие потомства не отразилось на редкой гармонии этого союза, в котором жена была не только возлюбленной, но и помощницей, и единомышленницей мужа. Они никогда не расставались: даже на Крымскую войну ездили вместе, и жена выхаживала в лазарете заболевшего тифом мужа. Разлучила эту крепко спаянную пару только смерть: в возрасте 58 лет Алексей Константинович скончался от случайной передозировки лекарства. Софья Андреевна осталась верна его памяти: пережив мужа на 20 лет, она посвятила себя популяризации его творчества; в частности, руководила изданием сочинений А.К. Толстого.
Похоронены муж и жена рядом, в имении Толстого Красный Рог, где провели свои самые счастливые годы.
5
Подытоживая сказанное выше, хочется процитировать Лотмана: “Просветитель утверждал равенство женщины и мужчины. Он видел в женщине человека и стремился уравнять ее в правах с мужем и отцом. Романтизм возрождал идею неравенства полов, которое строилось по моделям рыцарской средневековой литературы. Женщине, возвышенной до идеала, отводилась область тонких и высоких чувств» («Беседы о русской культуре»). Идеализация и поэтизация женщины в эпоху романтизма наложила свой, неповторимый отпечаток на отношения полов. Но независимо от господствующего направления, отношения между мужчиной и женшиной строились на принципах целомудрия и чести, имели возвышенный идеал и усложненную форму.
«Упрощение», а по сути, разрушение этой усложненной формы началось в 1860-70-х гг. – с началом знаменитой эпохи нигилистов. Помните, с каким веселым смехом реагирует Базаров на рассказ Аркалия о трагической любви своего дяди: ты поштудируй анатомию глаза: откуда там взяться загадочному взгляду? Оборотной стороной быстрых успехов естественных наук было смешение социальных и природных норм в глазах полуообразованной публики: если человек – вид обезьяны, то и мужчины и женщины не более чем самцы и самки, и, значит, не стоит стыдится «животных порывов». «Что естественно, то не стыдно».
Конечно, половой инстинкт, не скованный какими-либо ограничениями, безоговорочно признавался нормой лишь в маргинальных слоях. Но в делах разрушения традиционной морали главное – начать, подмыть хотя бы один краеугольный камень фундамента, а дальше здание само покроется трещинами.
Живой портрет той переломной для русского общества эпохи оставил И.А. Гончаров в «Лучше поздно, чем никогда», описывая триумфальную поступь новой морали: «это явление, как тифозная горячка, выхватывало из наших родных или знакомых семей жертву за жертвой и наводило панику на все общество». Писателя упрекали в недостоверности, но «разве многие изящные красавицы не пошли с ними [революционерами и нигилистами] на их чердаки, в их подвалы, бросив – одни родителей, другие мужей и – еще хуже – детей?»
При этом Иван Александрович четко различает зерна и плевелы, то есть подлинное стремление к образованию, духовному развитию, равенству и труду – и обыкновенное… желание испытать новые ощущения с новым мужчиной. Он далек от упрека тем серьезным женщинам нового поколения, «которые в самом деле хотят работать и которые путем строгого, систематического образования ищут усвоить себе ту или другую отрасль знания, профессию и создают для себя самостоятельную деятельность и жизнь. Но тут путь долог и труден, и не все выдерживают его до конца. Те женщины не бегают тайком от своих семей: они открыто идут в открытые им двери учебных заведений, обществ, курсов, при общем участии и уважении».
Как видим, пресловутая «эмансипация женщин» еще в 60-е гг. 19 века пошла по двум направлениям: одно боролось за свободу социальную и экономическую, другое – за свободу любви.
Постепенное разрушение прежних традиций продолжалось до начала 20 столетия, до прихода декаданса, принесшего размытие граней между добром и злом, нравственный релятивизм, идеал женщины-“вакханки”, признание секса самоценностью. «То было время, когда любовь, чувства добрые и здоровые считались пошлостью и пережитком; никто не любил, но все жаждали и, как отравленные, припадали ко всему острому, раздирающему внутренности. Девушки скрывали свою невинность, супруги - верность. Разрушение считалось хорошим вкусом, неврастения - признаком утонченности. Этому учили модные писатели, возникавшие в один сезон из небытия. Люди выдумывали себе пороки и извращения, лишь бы не прослыть пресными» (прошу прощения за избитую цитату из «Хождения по мукам»). Но женщина и секс в эпоху модерна – это тема для отдельного исследования, которое, возможно, еще будет мною написано.
Революция 1917-го года уничтожила дворянство как класс, но рудименты дворянской культуры (например, понятие девичьей чести) жили долго, вплоть до конца 1980-х гг., когда до нас дошла начавшаяся еще в 1960-е гг. на Западе сексуальная революция, которую тот же Лотман назвал тараном антикультуры по культуре. Упрощение отношений между мужчиной и женщиной по большому счету означает умаление человеческого в человеке. К той, кому обращались “мой друг, дарованный небесами” и к той, кого зовут безликим “партнерша”, никогда не будет одинакового отношения. Тот элемент возвышенного рыцарства, который так привлекателен для нас в дворянской культуре (и который оправдывает многие минусы), исчез бесследно. То, что понималось как таинство, превратилось в товар – и, похоже, надолго. На этой печальной ноте я и ставлю точку. Возродить утраченное – невозможно, да и не всегда нужно; но не мешает помнить о том, какие отношения бывали когда-то между людьми.
P.S. Те, кто заинтересовался темой, могут прочесть о положении женщины в совсем другую эпоху- Домостроя - здесь:
http://www.newwoman.ru/esherman12.html
|