Я приехал в Канкаль утром, еще до отлива. Автобус вела женщина: в первой половине дня, когда в доме дел немного, они часто садятся за руль, чтобы подштукатурить семейный бюджет. По пути мы собрали всех окрестных детей и довезли их до школы на площади у церкви. Девочка слева всю дорогу читала «Корто Мальтеза». Когда пейзаж скучнел, я подсматривал.
Дождь начинался и переставал. На улице, ведущей к порту под углом в тридцать градусов, лужи прилипли к мостовой. Напротив булочной меня ждал Грегуар — в Париже его рекомендовали как человека, который знает в лицо каждую устрицу.
«Есть джем», — подмигнул он, подняв корзинку и застегнув флуоресцентную куртку дорожного рабочего. Вернувшись к церкви — не к главному входу, а к неприметной дверке чуть сбоку, — Грегуар вытащил ключи, и мы потопали вверх по винтовой лестнице.
На крыше пришлось отдышаться. Мы были в самой высокой точке города. Весь север принадлежал заливу Сен-Мишель с треугольником аббатства на горизонте. На востоке, в двадцати минутах езды вдоль берега, начиналась Нормандия. Меня же больше интересовал запад: там, за шпилями Сен-Мало, лежала Франция, которой я никогда не видел: страна не галлов, но кельтов, предки которых приплыли сюда из Ирландии и Великобритании; провинция, где сохранился один из самых редких в Европе языков; где странно, совсем не по-французски называются города — Милизак, Кермарья, Плугастель. Грегуар открыл корзинку и вытащил джем, багет и два солидных термоса с кофе.
Через полчаса, когда мы спустились обратно в порт, вода ушла. Залив превратился в пустыню, усеянную яхтами, шлюпками и плоскодонками устричных хозяйств. Слева от пирса на дне обнажились ряды деревянных рогаток с водруженными сверху мешками. Фигурки в болотниках снимали мешки, встряхивали и клали обратно.
«В этих пакетах, — сказал Грегуар, — миллионы устриц ожидают неизбежной встречи с ломтиком лимона». «Они ожидают встречи со мной», — сказал я и взглянул на часы: обедают во Франции рано, а хотелось еще побродить по вонючей прибрежной глине.
В Сен-Мало я научился местному развлечению: подглядывать за несчастными, познающими коварство бретонских вод на собственной шкуре. Когда начинается прилив, море бьет в набережную с такой силой, что на прохожих выливаются небольшие, но внезапные водопады. Брызги долетают до второго этажа отелей, которые не стесняются брать за вид лишнюю двадцатку. Если приехать сюда зимой, можно застать волны повыше тех, что заливают Гавану у Вендерса.
Вот хозяин жизни в белом костюме — вероятно, англичанин, вероятно, из Портсмута. По виду ясно — за углом стоит яхта с медными заклепками и поваром в колпаке. Р-раз — за ограждением взлетает брызгами вал, и джентльмен, фыркая и утираясь рукавом, ошарашенно смотрит на море. Вот толстый мальчик ест мороженое. Шипящий удар — и с мороженым, увы, приходится расстаться. Вот две девушки в платьях, которые так и просят, чтобы их намочили — но этих, к сожалению, море обходит стороной. Скорее всего, девушки знают о возможных последствиях, просто нисколько их не стесняются.
Все эти милые сцены мы с Паттоном наблюдали из-за стойки бара на Пляс-де-ля-Фонтен. Паттона, белого сенбернара под девяносто кило, я одолжил у хозяйки пансиона, очень довольной, что у нее образовался лишний час на дебаты в телевизоре. «Это какой Паттон? — спросил я эту жизнерадостную супругу парикмахера. — Не тот, что разбомбил Сен-Мало в сорок третьем?» Супруга загадочно улыбнулась: «И этот тоже».
Несмотря на высадки англичан и набеги дачников, северо-запад Франции остается глухой провинцией, где интернет считается изобретением Ширака, а главной страницей в газете — «Рынки» с ценами на овощи и мясо.
Туристы сидят на побережье, бродят вокруг мегалитов, спускаются по каналам, скупают сувениры в крепостях — но деревни за километр от моря видят их редко. Оттого и транспорт здесь рудиментарный — автобус утром (в школу), автобус днем (из школы), автобус вечером — на случай, если кто-нибудь засиделся в школе.
Будь у меня права, я бы взял машину, но прав мне не дают из сострадания к другим автомобилистам. Велосипед тоже не подходил: мне встречалось много бедолаг на двух колесах, и все они выглядели как «Тур де Франс» в мультфильме «Трио из Бельвилля».
Однажды, опоздав на автобус в Динане, я поднял большой палец и через час оказался в нужном мне городке в компании сорокалетнего панка, покинувшего Париж из соображений экологии. С тех пор я перестал разглядывать расписания.
Так и повелось. Меня подвозили коммивояжеры, учителя и таксисты, рыбаки и плотники, банкиры и моряки. Мы проехали мимо Динара, где процветают казино и похоронные конторы, промышленного Сен-Бриака,
Сен-Ка-де-Гильдо с царь-пушкой и многих других «сенов» — удивительных языческих святых, о которых не слышали в Ватикане.
Мне показали достопримечательности, которые вряд ли попадут в путеводители: например, дом с картой мира во всю стену, владелец которого отправился пешком вокруг света и через год пропал в Пакистане.
Иногда я останавливался пообедать и на первых порах не мог отвлечься от устриц — потому что невозможно пройти мимо крупных устриц по шесть евро за дюжину. Если покупать их прямо у пирса, получается в два раза дешевле, но тогда нужно таскать с собой короткий треугольный нож и — главное — уметь этим ножом пользоваться.
Бретонцы ежегодно собирают сорок тысяч тонн моллюсков, однако единого мнения о вскрытии раковин так и не выработали. Еще в Канкале я видел, как сошлись в споре две вскормленные морем девушки.
— Всю жизнь открывала с торца, — горячилась одна.
— Ерунда, — возражала другая, — мускул-то сбоку.
— С торца же проще.
— Ты не так их держишь.
Было ясно, что все аргументы давно перемолоты, что ровно так же они спорили в школе и, вероятно, в детском саду, и что ни одна не уступит. Да и как, действительно, уступить? Обе могли вскрыть моллюска за две секунды. Мой рекорд — минуты полторы, и рядом должен обяза-тельно стоять йод.
Кстати, с кем в Москве не поговори, все откуда-то знают, что с мая по август устриц есть нельзя. Сообщаю этим людям, что они все еще живут в семнадцатом столетии. Правило о месяцах без «р» ввели при Людовике XIV, чтобы уменьшить число отравлений испорченными теплой водой моллюсками.
Сейчас, когда раковины зреют в пакетах под надзором санэпидстанции, их подают к столу круглый год — и круглый год самолеты доставляют ящики со свежим уловом в Гонконг, Сингапур и Санкт-Петербург. Другое дело, что в конце лета устрицы жиреют, и это сказывается на вкусе. Но любители найдутся и на жирных. Этот закон подтверждается местными романтическими практиками.
Суббота застала меня в Пемполе, рыбацком городишке в ста километрах от Сен-Мало. В пятницу вечером, сидя с бутылкой сидра в гавани для яхт, я наблюдал, как на набережную одна за другой въезжают фуры и автобусы. Из автобусов высыпали арабы в униформе, немедленно приступившие к разгрузке пакетов, ящиков и металлических конструкций. Через полчаса у воды выросли тир, карусель с инфернальным Микки-Маусом, кегельбан, мини-казино«Лас-Вегас», пышечная, стойла для пони, зал игровых автоматов, «Автобан» и три карусели.
Утром центр города оказался перекрыт, и водители, державшие путь к Пуант-д-Аркуэст, откуда уходят паромы на остров Бреа, чертыхаясь сворачивали на узкие, не приспособленные для автомобилей улицы в поисках «девиасьон» — объезда. Собравшись в кучки, местные жители в чистых брюках обсуждали предстоящую гулянку.
Ровно в шесть взревела сирена над «Автобаном», и ярмарка открылась официально. За какие-то четверть часа сонный городишко превратился в цитадель порока и сластолюбия. На улицах появились троицы пухлых, надушенных до состояния парфюмерной фабрики школьниц, компании решительных юношей в кожаных кепках, молодые семейные пары, пенсионеры-бульвардье, мамаши с колясками, бельгийские туристы с кульками отварных мидий.
Главной забавой у молодежи стал исполинский маятник, вызывающий у жертвы дискомфорт вестибулярного аппарата. Высшей доблестью считалось полетать в маятнике минут пять и выйти после этого ровной походкой.
Вот покидает гондолу один из смельчаков. Его лицо отдает зеленью, хотя неон здесь ни при чем. Быстрым шагом герой удаляется куда-то за деревья, но вскоре выходит и вновь присоединяется к своей подруге. Вместе они смотрят, как мучаются в небе их одноклассники. Он обнимает ее за плечи, ее рука бродит по черной джинсовой заднице.
Чем дальше я пробирался на запад, тем чаще просыпался с ощущением, которое искал: что за окном — не Франция, а какое-то другое, более северное и совсем не знакомое мне государство. Сначала я перестал удивляться черно-белому бретонскому флагу, похожему на поджаренное американское знамя. Потом начал узнавать бретонские слова. Наконец, бросил пить бельгийское пиво: такой естественный в Париже «Флореф» сменился элем «Кореф», сваренным по эту сторону Ла-Манша в городе Роскоф.
Дорога, эль, устрицы, свежий морской воздух — вот из чего состояли дни, которые я провел в этом краю отливов и птиц из Красной книги.
Я прошел около сотни километров по Изумрудному берегу. Я изучил все геологические формации на берегу Розового гранита. Я осмотрел пятьдесят кабачков, двадцать соборов и одну приливную электростанцию. Я провел инспекцию островов и могу свидетельствовать: острова в полном порядке, если только не забывать крем от солнца и расписание паромов на материк.
На полуострове Леон с дорог исчезли дорогие машины. Космический «рено», без которого, кажется, не может существовать ни один парижанин, уступил место «Ситроену-де-шво» — горбатому «запорожцу» Пятой республики с лупоглазыми фарами. Популярным экипажем оказался и трактор; бывает, что здесь его используют как повседневный транспорт. Чтобы получить звание истинно бретонского авто, каждый автомобиль должен иметь наклейку: «Руки прочь от моей родины».
Кельты вообще оказались патриотами не хуже басков — разве что поспокойнее, без фиги в кармане и бомбы в чемоданчике. Медвежий угол, успевший побывать и оплотом друидов, и сомнительной родиной Круглого стола, никогда не был любимым департаментом Франции.
В известной степени его притесняли все, от Людовиков до Миттерана. Париж всегда подозревал, что здесь живут сепаратисты, и не без оснований: даже вина они пьют меньше, чем сидра, и вместо кира у них — кир по-бретонски. То есть с тем же сидром.
Сепаратисты рассказали мне, что сейчас бретонская культура вновь идет на подъем, заполняя школьную программу предметами на родном языке, а пантеон национальных героев — деятелями вроде Алексиса Гувернека, соединившего кельтские народы паромами Brittany Ferries. А ведь еще живы старцы, которым запрещали говорить не только в школе по-бретонски, но и дома на французском. Одно слово на запрещенном наречии — и получай позорную медаль, избавиться от которой можно, лишь сдав другого нарушителя.
Говорят, что в Ле-Конке, на самом краю полуострова Леон, есть еще более смешная забава, чем в Сен-Мало. Отправляясь на острова, туристы оставляют машины у самой воды, и когда океан взрывается штормом, автомобили смывает в акваторию порта.
Как их оттуда вытаскивают — это нас-тоящий спектакль, — объясняли мне жители, но собственную склонность к подобным зрелищам категорически отрицали. Сами они держат автомобили подальше от воды — высоко на набережной.
Ле-Конке — крайняя точка бретонского края света, Финистера, но еще не самый конец страны. Паром компании Penn ar Bed (если вам повезет, он может оказаться скоростным катером, если нет — дизелем с автомобилями в трюме) ежедневно проходит по Атлантике тридцать километров до Уэссана и Молена.
Эти два острова среди рифов, о которые то и дело бьются супертанкеры, и есть самые западные земли Франции. Там заканчиваются холмы, деревья, архитектура — и остается голая вересковая пустошь, сам вид которой так прямо и говорит: здесь живут кельты. Вернее, жили: молодежь перебирается в Брест, старики умирают, а дома покупают англичане, чтобы приезжать на пару недель в конце лета.
Самые высокие строения в этих краях — не церкви. На плакатах, где расставлены по ранжиру французские маяки (эти плакаты хочется немедленно купить, но куда их потом девать? не таскаться же с тубусом, как студент-архитектор) Креаш, Стифф, Сен-Матьё занимают почетные места. Суда теперь ориентируются по радио, но полосатые башни еще долго будут выполнять вспомогательные функции. Когда иссякнут и они, маяки перелицуют во что-нибудь другое — может быть, по сложившейся традиции, в экзотические отели.
Я бы с удовольствием остановился в маяке — спишь на высоте ста метров, а внизу бьет океанский прилив.
Моя траектория завершилась в Кемпере, древней столице королевства Корнуай, которая стоит внимания уже благодаря своему кривому собору: чтобы здание вписалось в излучину, у него изогнута апсида.
За годы путешествий по Франции я видел немало TGV, но такого старого, как здесь, не встречал никогда. Кемперский вокзал — последняя станция ветки, которая, как и всякий конечный пункт, служит приютом для разноколиберных вагонов, антикварных тепловозов и цистерн с неразборчивой маркировкой.
Вероятно, в каком-нибудь местном депо откопали и мой парижский экспресс с облупившейся краской, истерзанными стеклами и мхом на ступеньках.
На носу локомотива обнаружилась нак-лейка: «Мой последний поезд».
Обычно такими плакатами украшают кабину, провожая на пенсию заслуженного машиниста, но в данном случае — это было очевидно — ее не снимали много месяцев. В каком-то смысле, подумал я, этот поезд станет последним и для меня — хватит переездов, хватит провинции, пора спокойно посидеть в столице.
Я занял место у окна. Напротив листал газету старичок в пиджаке. Минут пять мы ждали отправления: он — раздраженно хмыкая, я — разглядывая билет.
— Что ты скажешь, а!? — гневно спросил мой сосед, дочитав до полосы «Рынки». — Опять введут квоты на ракушки. Вот вы, англичанин — любите устрицы?
— Люблю, — честно признался я. — А вы?
— Ненавижу! — воскликнул старичок. — Но вот должен их выращивать.
— А-ля гер ком а-ля гер, — заметил я, устроившись поудобнее. Предстояли четыре часа тряски и долгая лекция по экономике.......
|